Далёкое-близкое. Девятый круг. Записки смертника

Автор: Валерий Ладейщиков, журналист «Восточно-Сибирской правды», политзаключённый в 1936–1956 годах

Жизнь – как матросская тельняшка, на которой чередуются светлые и тёмные полосы. А если хотите, качели – то вверх, то вниз. А то ещё как «терапевтические уколы» в психушке. Удушье, летишь куда-то в чёрную бездну… Вдруг ухватываешься за доски, за ветви дерева, выпрямляешься. Но доски-ветви трещат и ломаются, и вновь летишь в беззвёздную темь. Так вот бывало со мной на каторге в первые годы, если и выпускали на зиму («Когда снежные мухи полетят», – как говорил начальник режимной части лагеря) из штрафной бригады. Кажется, совсем пропал, «дошёл» (подразумевалось – «до светлого будущего»), опухли лицо и ноги, нет сил на ступеньку ногу поднять. Но свершилось очередное небольшое каторжное чудо – подвернулась лёгкая работёнка или на три недели, месяц в стационар положили, и начинаешь снова приходить в себя. Из глубин памяти возникают стихи, свои или чужие. Снова твердишь их, чтобы не забыть навсегда, а то слагаешь новые строки. И ещё всего дороже – память о доме, о матери. Кажется, слышишь её молитву, видишь её глаза.

Удивительно, как велики резервы прочности человеческого организма. Поднимешься на Сопку, встретится товарищ. И удивимся друг другу:

– Живой?

– Живой!

Новостями обменяемся…

– Помнишь Дашкова? Того, что ногу поморозил? Вовремя не доглядел, а теперь отрезали. К сапожникам отправили.

– Повезло! Теперь до конца срока блатной работёнкой обеспечен.

– Да. Работает же Яшка, который руку потерял, в портновской.

Что ж, отдать руку или ногу за жизнь – плата не столь высокая.

Светлыми островками в жизни были встречи с Еленой и Евгенией. Не сразу, но они обе стали работать в санчасти. Редко, но иногда, пристроившись к хозбригаде с «Вакханки», получавшей у нас продукты, приходили к ним за лекарствами. Каждая такая встреча приносила заряд бодрости. Уж если женщины выдерживают…

От взлёта – к смертной полосе

На «Горняке» понадобилось восстановить заброшенную штольню. Устье её и рельсовый путь были завалены обвалившейся породой, крупными глыбами и камнями. Механизмы из-за крутых подъёмов и спусков подойти к штольне не могли. Одна бригада, другая пробовали расчищать вручную – не хватило сноровки, что делать? Горел план.

Тогда наш бессменный надзиратель предложил горному начальству: «Попробуем моих бандитов, а?» Так нас запросто называли – не оскорбляя, а будто это само собой разумеется.

Начальство засомневалось, потом махнуло рукой: «Давай».

Утром нас привели к штольне, расставили оцепление. Спросили:

– Ну как, «откроете» штольню?

– Попробуем. Только охрану подальше уберите. И так насмотрелись. И ещё одно условие: как расчистим завалы – так и пойдём в лагерь, не дожидаясь конца смены.

– Лады.

Ох и вкалывали же мы в этот день! Даже сам Костя Бычков и его подручные Михайлов и Уркалыга не утерпели и брались за самые крупные глыбы. Их сталкивали с круч дрынами и ломами, разбивали кувалдами, грузили в вагонетки с помощью живого крана. Последний был нашей выдумкой. Один или двое вставали на колени и им на спины укладывался камень – негабарит. Затем людям, ухватив за руки и плечи, помогали встать и общими усилиями заваливали камень в вагонетку. Вот так!

Безудержный азарт овладел всеми. Было в том что-то буслаевское, раскрепощённое. Куда-то в сторону ушла каторга.

Всё! Мы закончили расчистку на два часа раньше, чем прозвучит удар о рельс, возвещающий конец работы. Нагрузили пару вагонеток породы и выгрузили в отвал. Пробный рейс в знак того, что штольня распечатана, готова к действию.

Нам пообещали премию – по полбуханки хлеба на человека и пачке махорки.

В лагерь мы не пошли. Попросили, чтобы хлеб и махорку принесли сюда. Потом стояли и курили, глядя вниз. С площадки открывался широкий обзор – лагерь, бремсберг и фабрика «Шайтан», долина к Среднему Бутугычагу. Два часа свободы!

И ещё нам сказали:

– Спасибо! Вы заслужили и спирт. Но сами понимаете – штрафники.

Да, самые отверженные, самые клеймёные. А я стоял и думал: «Господи, да что только может сделать наш народ! Горы свернуть, дай лишь ему чуть воли и веры!

Весть о том, как бандиты распечатали штольню, разнеслась по всему лагерю. Бригада была на взлёте. Она окрепла. Зимой в ней оставалось человек 10–15 основного – кадрового – состава, летом она разрасталась до 30–40 человек. Но скоро для неё настали чёрные дни. Пожалуй, всё началось с побега «Царевича» – Дубровского.

Вначале он предложил бежать мне: «Легче разберёмся в географии». Мне он, чем мог, в лагере помогал. Но я отказался: «Не готов, не хочу быть обузой». Тогда Дубровский обратился к Степко. Вместе разработали дерзкий план.

Степко находился в штрафной бригаде. Бежать из-под двух замков невозможно. Поэтому в ночь побега он постарался совершить проступок и оказаться в карцере. Ну а «Царевич», как и прежде, был на «лёгкой ноге» с надзирателями и охранниками и сумел выкрасть у них ключ от карцера. Освободил Степко, снял с него наручники (это почти любой из нас мог сделать гвоздём). Выйдя из зоны, приятели направились на фабрику «Кармен». Там забрались в квартиру главного инженера, уложили семью на пол, а ему из озорства надели наручники Степко, взяли ружьё и продукты – и вперёд.

Вначале всё шло удачно. Но потом возникли разногласия по маршруту. Очень уж далёк Якутск. Морем? Тоже непросто. Словом, решили фартово погулять по Колыме. Месяц-два с девочками, пей-гуляй, а там видно будет. Больше срока не дадут. Так и гуляли, пока их не изловили. Вначале Степко, а затем и Дубровского. Только теперь его поместили уже к нам, в штрафную бригаду. Расставшись со Степко, «Царевич» сблизился с другим вором в законе – Саловым. Как-то ночью мне нечаянно довелось услышать обрывки разговора Дубровского и Салова с бригадиром. За последние годы Костя Бычков обрёл большую власть. У него всегда были деньги и спирт. Появились дружки из «вольняшек». Завёл подружку, тоже бригадира – Нинку Нехорошую с бремсберга фабрики «Кармен», которой слал порой дорогие подарки. Его обвиняли в том, что он обирает бригаду, пользуется посылками. А каторжника Ринга днями не выводит на работу за то, что тот пишет письма в стихах этой Нинке.

– Нинка – дело твоё личное, но не ублажай её за счет бригады.

– Я же вас не трогаю, – защищался Бычков.

– И мужиков-работяг не трогай. Предупреждаем!

– Да идите вы!..

Видно, Бычков не внял предупреждениям – и через неделю был убит.

Ночью Дубровский и Салов вонзили ему в грудь ножи. Но, видно, дрогнули руки, и ножи не попали в сердце. Да и крепок был Костя. Он спрыгнул с нар и сбил с ног Дубровского. К ним бросился Салов, схватился с Бычковым. На помощь своему бригадиру поспешил вольный Шубин и ударил поленом Салова. Салов упал, из головы полилась кровь. Казалось, Бычков уже победил. Но Дубровский нашёл в себе силы вскочить и воткнуть бригадиру между лопатками нож. Костя рухнул. Шубин валялся в ногах, моля о пощаде. Но прикончили и его. Остальные замерли на нарах, не ввязываясь в схватку.

Заслышав шум в камере штрафников, сверху прибежали охранники. Загремел засов.

– Не входить! – крикнул Дубровский. – Сейчас здесь лежат два трупа. Ворвётесь – будет больше! Требуем уполномоченного и начальника режима.

Лишь после того, как те прибыли, Дубровский и Салов бросили им в ноги ножи.

Стояло то короткое время, когда расстрел был отменён, поэтому Дубровскому и Салову лишь прибавили срок. Оставили на Бутугычаге – страшнее места на Колыме не было. Как особо опасных преступников, перевели лишь в домик с решётками, сложенный из камней под самой вышкой. На работу ходили вместе с нами. Дубровский и Салов знали, что они, по сути, уже приговорены к смерти. Нужен только случай, чтобы с ними расправиться.

Первым погиб Салов. Конвойный уговорил его за хорошую работу не идти с «Шайтана» пешком, а вдвоём подняться на бремсберге. Чувствуя недоброе, Салов отказался, но охранники подняли его на смех: «Дрейфишь!»

Его застрелили у штольни за снегозащитной стенкой. Рядом валялся подброшенный нож. «Напал на меня!» – кричал конвойный.

После смерти Салова Дубровский был особенно осторожен. Не отходил из забоя в сторону, не брал протянутый конвойным табак. Ведь табличку «Запретзона» всегда можно после выстрелов передвинуть. По окончании работы первым подходил к надзирателю и протягивал руки под наручники («в наручниках не застрелят»). Вот только не совсем уважительно отзывался о Сталине, как и все блатные, называя его Усом и делая соответствующий знак над верхней губой.

В тот вечер, когда Дубровский протягивал надзирателю руки под наручники, подбежал конвойный: èèè

– Постой! Так ты как называешь великого товарища Сталина? Ус? Ах ты падла!

И он в упор выстрелил в «Царевича» из автомата. Из телогрейки полетели клочья ваты.

– Да я за товарища Сталина жизни не пожалею! – рвал на себе гимнастёрку конвойный. Он был прислан к нам недавно. Как догадывались – «для спецзадания».

Чудо в ущелье

Прошёл слух – на «Сопку» прибывают женщины. И верно, однажды по долине, а потом и по сопке вдоль бремсберга потянулись цветные платочки. Из домов и забоев высыпали мужчины. Одни, изголодавшиеся, кричали им навстречу бранные слова, другие радостное: «Сестрички!»

В основном это были женщины и девушки из Литвы, сёстры и подруги «лесных братьев».

К тому времени в каторжном режиме наметилось потепление, выдали постели – матрацы, одеяла и подушки. Разрешили переписку с родными и даже посылки. Иной становилась атмосфера как на производстве, так и в лагере, меньше свистели палки, человечнее становилась речь.

Во многом это объяснялось и тем, что стало недоставать – как бы это получше сказать – людских ресурсов. Было время, когда для золотой Колымы ничего не жалели, в том числе и людей. Дал заявку – и пароходы с живой силой от Владивостока (вначале из бухты Находка, потом из порта Ванино) двинутся в путь. Теперь людской поток стал убывать.

Настало время беречь людей. Вот и эти женские этапы – прямое свидетельство того, что мужские запасы истощены.

Изменения коснулись также вольнонаёмных кадров – от руководителей верхнего эшелона «Дальстроя» и НКВД до начальников приисков, лагпунктов и ниже. На смену отожравшимся в тылу «патриотам», видевшим патриотизм в истреблении людей, приходили фронтовики, хлебнувшие горя и поражений, испытавшие радость побед, завоёванных ими. Это мы ощущали и в простых бойцах.

Вот и у нас на Верхнем Бутугычаге, на «Сопке» начальником лагеря стал капитан Малеев (прежде командовали сержанты и младшие лейтенанты), прихрамывавший после ранения и ходивший с палочкой. Жена его стала у нас начальником санчасти, и за душевность её все называли за глаза просто Аннушкой. При ней никто не смел ударить человека, издеваться над ним. Дрожжеваркой Аннушка назначила Стасю, опрятную девушку со светлыми вьющимися волосами. Стася рассказывала: «Аннушка спрашивает: «Ну, как живут дома?» Я читаю письмо, плачу, а она тоже плачет, положит руку на плечо…»

Со многими у меня сложились отношения как с сёстрами, и они дорожили этим. Стася, Бенуте… У них, у их подруг были милые клички: Лайме, Лайсве, Банга – Счастье, Любовь, Волна. И ещё у них были строгие и любящие наставницы – «пани учителки». Нигде я не видел, чтобы вчерашние ученицы так трогательно, с уважением относились к своим учителям. А те напоминали им о клятве – вернуться на Родину такими же, какими уехали, сохранив верность и любовь к ней.

И в самом деле, они вели себя достойно.

Мужчин-литовцев на «Сопке» почти не было.

Своими мыслями я делился порой с художником Витаутасом Виткусом, а он со мной, но его скоро спустили вниз. Он хорошо рисовал и понадобился КВЧ (культурно-воспитательной части), которые стали создаваться и на каторге.

Присутствие женщин благотворно сказалось на нас – мужчинах. Невольно подтянулись, стали следить за одеждой, за щетиной на лице.

Лагерная любовь – почти нетронутая тема. Да, случалось всё – и нежность, и подлость. И всё же побеждало светлое.

Женщинам уже разрешили цветные платочки на голову. Кругом камень, а тут… Поистине – чудо в ущелье.

С «Вакханки» донеслась весть. Там прошла медицинская комиссия, составившая акты на инвалидность женщин-каторжниц. Впервые такой этап был отправлен с Бутугычага. Направили в Среднюю Азию. Славная выдумка – изо льда да в пламень. Надо бы сказать – чудовищная, но я как-то не люблю подобные слова.

Среди отправленных были Елена Владимирова и Евгения Костюк. Женя там и умерла, в Песчанлаге. Лена выжила.

Свет в тоннеле

Виктор Озерецковский, наш брат-каторжник, работавший дежурным на подстанции, сказал мне: «Начальнику компрессорного цеха понадобился грамотный человек. Вести учёт работы машин, уметь чертить. Покажись ему».

Показался – и по всем требованиям подошёл. Особенно понравился начальнику разрез компрессора «Борец», который я перечертил, увеличив его, из учебника. По нему можно было учить людей.

Но поработать довелось лишь несколько дней. Уполномоченный и режимная часть постарались.

Начальник парка рассердился:

– Они что, не понимают, что значат наши машины для «Горняка»? Встанут – и замрут все штольни и разрезы.

Он написал заявление о том, чтобы каторжнику Ладейщикову разрешили работать в компрессорном парке, и отправился на Средний Бутугычаг к полковнику Лапину. Тот был начальником комбината № 1 и объединённого лагпункта. Его роль, как и значение комбината, стремительно росли. На Бутугычаг всё чаще стали наведываться гости из Москвы в папахах и дублёных полушубках. Прошёл даже слух, что среди них обнаружили зарубежного разведчика. Его будто бы взяли, когда тот посылал шифровку по радиопередатчику.

Начальник парка вернулся с резолюцией Лапина: «Разрешить».

Это было за несколько месяцев до того, как на «Горняк» поднялись женщины. Машинистов не хватало, и к компрессорам, обучив, стали направлять сначала заключённых-«бытовиков», а потом и каторжников. С тех пор меня не трогали.

Когда стали сокращаться выработки на «Горняке», меня направили в компрессорный парк на Средний Бутугычаг. Там мы проработали полгода, и нас, «мазутчиков», в числе других направили на Нижний Бутыгычаг. Сказали, что будут учить на машинистов-дизелистов.

Наш этап встретили как-то странно. Обыск на вахте перед тем, как направить в лагерь, – дело обычное. Но сейчас он был особенно тщательным, и нас не распределили по баракам, а закрыли в отдельное здание – «карантин». Вечером зашёл начальник лагеря со своим огромным, но корректным псом. Осмотрели нас и ушли. Лишь утром в зоне узнали, что вчера на Верхнем Бутугычаге случилось ЧП. Там перед разводом двое зарезали – «подняли на пики» – нарядчика Кипу. Я его знал, когда работали вместе в бригаде такелажников. Был он работящим парнем, умел поднять дух, запев про «Байду молодецкого» или Кармелюка. Но, видно, и впрямь подлая власть портит людей. А нас закрыли под замок, возможно, для того, чтобы проверить, нет ли какой связи с преступниками.

Чередуя с практикой, занимались месяц-два на курсах. Среди других получил права машиниста дизеля шестого разряда и я. Высокий разряд. Надо сказать, что учили нас хорошо. За два года, что я работал на ДЭС, не было ни одной аварии по вине обслуживающего персонала. Правда, как-то сорвало крышку с пятицилиндрового американского «Фультона» и побило перекрытия машинного зала, но не по нашей вине. Свои машины мы любили и берегли, как друзей. Среди них были американский «Фультон», немецкие «МАНы», «Русский дизель» (по типу немецкого «Зульцера»), английские «Петтерсы» с катеров – парк военного времени. Я вместе с помощником Виктором Леоновым работал на «Русском дизеле» – шестицилиндровом, двухтактном, мощностью 600 л.с. С Виктором проработали дружно, вместе пили и ели вплоть до моего освобождения.

С тех пор, как мы проходили через Нижний Бутугычаг с Владимировой и Костюк весной 1945 года – восемь лет назад, он вырос и изменился. Кроме мощной дизельной электростанции тут действовали механические мастерские и гараж, пилорама со столяркой и другие подсобные предприятия. В лагере имелись небольшие парники и выращивались редис и капуста. Сюда со всего Бутугычага спускались актированные больные и слабосиловка, которые снабжали посёлок вольнонаёмных, городок ВОХР и лагерь водой и льдом, дровами, поддерживали чистоту. Словом, не было тех тяжёлых горных работ, которые убивали людей на Среднем Бутугычаге и на «Горняке». Тут и климат был мягче, росли лиственница, стланик и травы. Отсюда иным был и общий настрой жизни.

ДЭС – сердце Бутугычагской долины. Мы гордились ею. ДЭС давала посёлкам и лагерям, штольням и горным разрезам, компрессорам и механизмам свет и энергию. Отсюда особое отношение было и к нам, «мазутчикам». Бывало, на вахте придерутся к кому-либо за номер на спине или колене (они у нас часто загрязнялись до неразличимости – такая уж работа) и не выпустят из зоны. Тогда наш главный механик Сухоруков звонит начальству: «У меня недостаёт машиниста. Я вынужден отключить лагерь. Не могу же я лишать электроэнергии комбинат!» И штрафника выпускали, порой даже из карцера.

ДЭС работала очень напряжённо – днём и ночью, без выходных. Сухоруков, отец четырёх дочек, во всём поддерживал нас. А когда родился сын, он через две недели принёс показать нам «мужика» на дизельную. Да, должен сказать ещё, что работали мы по восемь часов в день – посменно, вместе с вольнонаёмными и бывшими заключёнными. Всё это давало крупный шанс на жизнь. Появился свет в конце тоннеля.

Да, вспомнилась повесть «Чёрные камни». Анатолий Жигулин пишет, как они переживали с женой весь день, получив колышек с дощечкой с бутугычагского кладбища. А в наши дни – в 1944-1945 годах – скелеты, обтянутые кожей, бросали на «аммоналовке» в общую яму, сделанную взрывом. Лишь годы спустя стали хоронить в нижнем белье и в ящиках. А уж в гробах в отдельных могилах и с колышками – прогресс! – лишь в пятидесятых годах. Так что несколько опоздали с переживаниями. Впрочем, Жигулин, провозгласивший себя «последним поэтом Бутугычага», пробыл на нём всего полтора года – с осени 1951 года «по раннюю весну 1953-го». А ранняя весна 1953 года – это уже смерть Сталина, время, когда от каторги мало что осталось. Да и не было сроду на Бутугычаге ни многомесячных 70-градусных морозов, ни «чёрных камней» – лишь серый гранит. Спросите старожилов, которые пробыли на каторге не полтора года, а десять лет, как я, начиная с его самых страшных времён.

Окончание в следующем номере «ВСП». Начало в №№ 49–58 за 2018 г.

Рукопись воспоминаний В.А. Ладейщикова хранится в Государственном музее истории ГУЛАГа (г. Москва), а её электронная копия – в фонде Международного института социальной истории (г. Амстердам).