В жизни есть множество вещей поважнее счастья…

Андрей Андреевич Тарковский приезжал в поселок Мясной, чтобы встретиться с участниками шестых Тарковских чтений и продолжить съемку фильма об отце. В этих местах Андрей проводил каждое лето, начиная с 6-месячного возраста. Родители купили в Мясном дом, Андрей Арсеньевич Тарковский приезжал сюда отдыхать и обдумывать замыслы будущих картин. Они много гуляли. Тарковский снимал дом и пейзажи на фотоаппарат «Поляроид» и на кинокамеру, подаренную ему итальянским сценаристом, писателем Тонино Гуэррой в 1979 году. Теперь эти уникальные кадры вместе с аудиозаписями из семейного архива войдут в документальную киноленту, задуманную как рассказ режиссера Тарковского о самом себе. Нам удалось пообщаться с его сыном Андреем, который теперь постоянно проживает во Флоренции.
Р.В. – Вот же странный парадокс судьбы. Кинематограф Тарковского был настолько новаторским для художественной стилистики советского времени, что почти всё творчество режиссера воспринималось в штыки. Казалось, он родился не в свое время. Но именно та эпоха, когда необходимо было постоянно что-то преодолевать, создала подлинно великое кино.

А.Т. – Настоящий художник всегда опережает время, создает свои миры и тянет культуру вперед. И судьба его, как правило, трагична, потому что он один, ему не на кого опереться. Отец писал об этом в дневниках, но не с диссидентской интонацией, а как творческий человек, который добивался возможности работать. Он не строил иллюзии про Запад, видел опасность в том, что коммерческое кино берет верх над авторским. На свой последний фильм «Жертвоприношение» искал деньги два года…

Р.В. – Андрей Андреевич, а чем все-таки была вызвана эмиграция кинорежиссера Андрея Тарковского?

А.Т. – Постоянно накапливалось внутреннее недовольство тем положением, в котором он оказался. Длительные простои и безработица его изнуряли, безденежье отражалось на бытовых условиях нашей семьи. Он снимал один фильм в пять лет. Не потому, что это был такой длительный творческий процесс и приходилось много размышлять над каждой сценой. Это все неправда. Он был очень активным, работал быстро. В 75-м году появился проект фильма «Ностальгия».
Андрей Арсеньевич познакомился на Московском кинофестивале с Тонино Гуэррой, и тогда же родилась идея совместной работы. Съемки планировались в России, в частности, здесь, в Мясном. Как вы помните по фильму, Тарковский потом воссоздал этот дом в Италии по тем поляроидам, которые снимал здесь. Время шло, а советская сторона все больше и больше отходила от условий договора. В конце концов из всего задуманного остался только главный герой (Олег Янковский). Финансирование картины почти полностью перекладывалось на итальянское телевидение. Тарковский уехал на съемки с большими трудностями. Меня взять с собой ему не разрешили – боялись, что он не вернется. Фильм готовился к показу на Каннском фестивале, где членом жюри был Бондарчук. И Тарковский узнал, что советская сторона старалась сделать так, чтобы «Ностальгия» главную премию не получила. Для отца это было последней каплей. Он понял, что недоброжелательство по отношению к нему сгущается и по возвращении на родину ему работать не дадут… Но оставаться на Западе насовсем он не хотел. Попросил три года работы за границей, чтобы сделать те проекты, которые не смог бы воплотить в СССР. Ему ответили: приезжайте, разберемся. Тогда с большим трудом он принял решение остаться. Мы в семье его поняли. Я с детства видел, как работает отец, и понимал, что для него возможность снимать кино – главное в жизни. Мама осталась с ним в Италии, она работала вторым режиссером, я больше виделся с бабушкой. Меня выпустили из страны только тогда, когда отец заболел раком, и врачи дали ему два месяца жизни. Свою роль сыграла телеграмма президента Франции Франсуа Миттерана советскому руководству. Меня выпустили, буквально выкинули из Москвы в течение двух дней. Конечно, заболевание отца – это результат травли и следовавших за ними переживаний. Его просто добили.

Р.В. – Решение остаться в Италии у вас возникло уже тогда?

А.Т. – Я уехал из Советского Союза. Меня везли к самолету на черной «Волге» КГБ. И мое представление о стране было сформировано тем противостоянием, которое существовало между отцом и государственной машиной. Отец предчувствовал свой уход и пытался как можно быстрее обустроить мою жизнь, придать ей какое-то направление. И я сказал ему, что остаюсь. С тех пор живу во Флоренции.

Р.В. – Фамилия Тарковский вам помогала?
А.Т. – Никогда не возникало нужды подчеркивать, кто мой отец. Мне кажется, он и сам стал режиссером благодаря Арсению Тарковскому, вся поэтика фильмов отца унаследована от Арсения, и я знал, что мой дедушка великий поэт. Отец обожал его, постоянно давал читать, и он очень любил отца, несмотря на сложные отношения в семье. Я был удивлен, что на Западе Тарковского знали все. В провинциальном итальянском городке придешь на почту отправлять письмо, там взглянут на конверт: «Тарковский. Ага, «Солярис». Очень приятно наблюдать, что его творчество живет, воздействует на людей. В Италии я знаю двух настоятелей монастырей, которые стали священниками, посмотрев «Андрея Рублева». Не так много в мире режиссеров, фильмы которых меняли не просто мировоззрение, а всю жизнь.

Р.В. – На ваш взгляд, почему именно фильмы Тарковского стали эмблемой советского кино на Западе, наравне с картинами Эйзенштейна?

А.Т. – Кстати, отец очень не любил фильмы Эйзенштейна. В одном из выступлений на заседании Союза кинематографистов он сказал такую фразу: «Творчество Сергея Эйзенштейна – это попытка вычерпать океан стаканом». Он категорически не принимал его систему монтажа. Говорил, что как только символ прочитывается зрителем, кино умирает в тот же самый миг. И раздражался, когда говорили о символах в его собственных картинах. Он создавал не символы, а образы.
Для Тарковского кино было возможностью записать на пленку отрезок времени, соразмерный психологическому времени человека. Для него идеальным фильмом была бы жизнь героя от рождения до смерти без единой монтажной склейки. Да, Тарковский советский, русский режиссер, но в то же время универсальный. От просмотра его фильмов зрители испытывают такое же потрясение, как 20, 30 лет назад. Ему писали зрители: «Как вы угадали, что это кадры из моего детства?!» Он возил стопки этих писем с собой на встречу с начальством Госкино. Его же клеймили: «Вы хотите быть элитарным режиссером, ваши фильмы обычные зрители не понимают». А он клал на стол письма – не каких-то интеллектуалов, а простых людей. Говорил, что его фильмы должны не осмысливаться, а переживаться. Видимо, поэтому они настолько популярны во всем мире. В них общечеловеческий, универсальный культурный код.

Р.В. – Современное российское кино доходит до западного зрителя?

А.Т. – Практически нет. Нужно прилагать большие усилия, чтобы посмотреть его не в Интернете, а на большом экране.

Р.В. – Андрей Андреевич, вы унаследовали от отца какие-нибудь важные жизненные принципы?

А.Т. – Его главным принципом была свобода. Она ощущалась даже тогда, когда отец шел по улице. Он не сделал ни одного фильма по заказу. Жертвовал всем, ради воплощения художественного замысла. Мы с отцом были близки, привязаны друг к другу. Он не учил, а расширял горизонты. Показывал мне альбомы живописи, устраивал маленькие экзамены по узнаванию его любимых музыкальных произведений Баха, Перголези…
Открывал тот культурный пласт, который в наших обычных школах не изучался. Находиться с ним рядом было интересно. Он терпеть не мог сюсюканье, говорил всегда со мной как со взрослым. Отец был общительным человеком. Все, кто его знал, помнят застолья, во время которых он много рассуждал об искусстве. Эти же монологи он продолжал наедине со мной. Многие вещи я тогда не понимал, они откладывались в подсознании. Понял позже. В «Жертвоприношении» разговор Александра с мальчиком, эти прогулки, они же взяты из нашей жизни. Это, пожалуй, самый автобиографический фильм отца, рассказ о его взаимоотношении с сыном. У нас были разногласия по музыке. Я любил слушать рок, а он говорил, что это просто набор звуков. Единственный конфликт у нас произошел, когда речь зашла о моем будущем. Он сказал: «Андрей, ты будешь работать со мной в следующем фильме, заниматься кино». То есть он все уже про мою дальнейшую жизнь решил. А у меня были другие планы, я хотел изучать математику и физику. Отец настаивал на своем: «Нет, пойдешь в киношколу». После смерти отца я все-таки поступил на физфак в университет, а к кино вернулся только в середине 90-х. Я понял, что отец знал меня лучше, чем я сам себя. Я не нашел того, чего искал, в физике. А в кино, в искусстве искал и нашел. И все, что накапливалось во мне от разговоров с отцом, вернулось.
Он любил повторять такую фразу, и она мне сильно помогла: «Человек не должен жить для счастья, есть вещи поважнее». Счастье может быть результатом процесса, но человек создан для познания мира, а оно всегда сопряжено с болью, страданием, переживанием, выбором. Последняя его картина «Жертвоприношение» – она об этом. Для человека даже любовь в какой-то степени жертвоприношение. А талант – не только дар, но и рабство, потому что нужно служить, созидать, отдавать. Как только талантливый человек начинает ставить себя выше других и искать выгоду, он ломается и перестает быть творцом. Однажды один режиссер из Голливуда попросил у отца совета: «Я в совершенстве овладел технологией съемочного процесса. Но как научиться искусству?» Андрей Арсеньевич ему ответил: «Поверь в Бога и станешь художником». Это заблуждение, что вот я сейчас поснимаю рекламу, заработаю денег, а уж потом займусь творчеством. Назад, в искусство, пути не будет. Работа – это своеобразная молитва. Ну как ты можешь молиться, снимая банку пива?
Отец был человеком ищущим и верующим. Интересовался разными религиями, духовной стороной всех вещей. Занимался йогой, медитировал. Но, конечно же, его духовным стержнем всегда была христианская культура. Он считал, что если для человека духовный рост ничего не значит, то он проживает свою жизнь впустую. Так оно и есть.