АРС-ПРЕСС

Всю теорию публицистических жанров я бы свёл к двум словам: проза жизни. Журналист всегда останавливает быстротекущие мгновения, фиксируя их в публикациях. Этим я и занимался, осознавая сопричастность к событиям и людям, о которых писал. И особенно остро почувствовал это, когда газетная судьба свела меня с профессором Калининградского технического института Александром Григорьевичем Архангородским – одним из корифеев отечественного кораблестроения. Вороша в памяти страницы очерка, написанные при его жизни, я испытываю чувство невыполненного долга: многое осталось на полях рукописи по воле цензоров, висевших над ним и надо мной.

Борис НИСНЕВИЧ

Архангородский никому никогда не давал интервью и даже перед почитаемым им писателем Сергеем Снеговым не открылся – не хотел выносить на люди свою судьбу. Хотя он охотно, образно и захватывающе рассказывал писателям всякие истории, свидетелем и участником которых был, и подарил несколько сюжетов Константину Паустовскому – они были дружны до последних дней жизни известного российского прозаика.

Так получилось, что моё предложение написать о нём очерк совпало с его предчувствием ухода из жизни.

Помню, с какой внутренней робостью я шагнул через порог его стандартной квартиры в синей девятиэтажке на улице Космонавта Леонова. Учёный-корабел полулежал на узком топчане в восьмиметровке, служившей ему домашним кабинетом.

Полки из грубостроганых досок прогибались под книгами и толстыми журналами. Главный ряд занимал «Новый мир» 60-х годов – колыбель диссидентов, которую раскачивал Твардовский. Стёртый пол прикрывала «хэбэшная» дорожка. Стол и шаткий стул – вся мебель единственного в те годы в нашем городе заслуженного деятеля науки и техники РСФСР. Впрочем, убогая мебель и синий пиджак единственного его костюма стали несущественными деталями, когда он заговорил о пережитом, о тех страданиях, что для него выше радостей обывательской жизни.

Его рассказ о себе можно было бы дать без всякой литературной обработки. И вот я принёс ему свой очерк.

Архангородский прочитал первый абзац и с полуулыбкой сказал: «Это не пойдёт». Я встревожился: как можно, не вникнув в текст, этак умозаключать? Да и такое красивое у меня было начало:

«Шеф Елизаветградского юнкерского училища, брат государя, великий князь Николай Николаевич, приехав навестить своих питомцев, удостоил чести местную фотографию «Харлап» – позволил запечатлеть себя на снимке. Пока фотограф Григорий Архангородский готовил аппарат к съёмке, крупнолобый вельможа, подкрутив усы, переходящие в пушистые бакенбарды, привлёк к себе маленького сынишку мастера и по-отечески посадил на колени. На этот благотворительный жест, казалось, сам аппарат среагировал. А расторопный фотограф, сделав снимок, почувствовал себя счастливым: кто знает, пройдут годы, увидит великий князь эту фотографию, умилится да и станет покровительствовать бедному дитяти...»

– Нет, написано неплохо,– сказал Александр Григорьевич, – но из идеологических соображений лучше начинать не с царских колен, а с рук революции. Как она поднимает... и несёт к высотам науки!

Он уловил недоумение в моем взгляде и пояснил: «Найдутся досужие умы и истолкуют это так: вот с княжеских колен он и пересел на коленки советской власти, и всю жизнь она его нянчит!»

Глаза его смеялись над этим домыслом, а тон был серьёзным: «Мы не ошибёмся, если начнём сразу с первых пятилеток!» В результате у нас появилось новое начало очерка.

Архангородский пришёл в советское судостроение в зрелом возрасте, когда страна настраивала трудовой ритм первой пятилетки. Он был одним из первых инженеров – представителей новой производственно-технической интеллигенции, на которую опиралась страна, начинавшая индустриализацию. В очерке о нём каждый абзац можно было начинать словом «впервые».

Он проектирует и строит суда совершенно нового типа. Как оказалось – это вообще были первые в мире полностью сварные корабли. То, что происходило тогда, позже корабелы назовут революцией в судостроении – традиционную клёпку заменяли сваркой. Будучи молодым инженером, он принимал деятельное участие в исследованиях прочности сварных судов.

Академик Шиманский утверждал, что именно Архангородский впервые обратил внимание на применение легированных сталей в кораблестроении и на чувствительность стали к надрезам. Среди его инженерных находок - впервые примененные при спуске на воду судов сминающиеся прокладки.

Этот метод был рекомендован всем судостроительным заводам страны. Его использовали при спуске таких гигантов, как китобаза «Советская Украина».

Как-то на судоверфи Архангородский спросил рабочего: «Что делаем?»

– Как что? – удивлённо переспросил тот. – Ставлю сминающиеся прокладки!

– А кто ж такой метод придумал?

– Давно придумали. Должно быть, всегда так делали, испокон веков.

– Это было для меня высшим признанием, – заметил Архангородский. – Оказывается, не только песня, теряя имя автора, становится народной.

В Калининграде под руководством профессора Архангородского прошли испытания катамарана «Эксперимент» – первого в мире двухкорпусного траулера-сейнера.

В одной из статей о КТИ его назвали врачом кораблей. Как и человек под бременем лет, несчастных происшествий и болезней теряет свою физиологическую и психическую прочность, так и суда под действием штормов, швартовок, перекристаллизации и износа металлов слабеют, становятся ненадёжными, нуждаются в восстановлении.

Особенное чувство испытывал Архангородский, когда они выходили из новостроя – красивые, полные сил. Теперь он увидел их состарившимися и испытал боль, сострадая беспомощным морским исполинам, которые нуждаются в профессиональном грамотном лечении.

Эти чувства пробудили в нем мысль, изменившую все прежние представления о судоремонте. Его новые ученики Л. Семенов,

Б. Розендент, А. Бобылев свяжут её с даром предвидения Архана – так его стали называть меж собой аспиранты и студенты КТИ.

«Прочностью определяется судоремонт» – вот его простая и доступная гипотеза. Между тем она определила новое направление для интереснейших и важных научно-практических работ. Он видел, что к этому никто не готов, что сюда ещё не бросила свой взгляд наука.

Этому делу он отдал почти двадцать лет жизни. Это был его «калининградский период», к которому он отнёс один из своих звёздных часов.

Мало кому известно, кто сделал долгожителями средние рыболовные траулеры. Их век продлили рекомендации лаборатории Архангородского. Подобно тому, как в медицине Залманов обратил внимание на «тайную мудрость человеческого организма» – его собственные ресурсы, Архангородский обратился к резервам прочности.

Он нашёл ту толщину связей, что соответствует требованиям прочности, и вторую корпусную толщину, которой может распорядиться судовладелец. Из томов расчётов выплыли на свет брошюрки – инструкции по дефектации корпусов судов. Александр Григорьевич поставил их рядом со своими монументальными трудами. Он показывал мне их, не скрывая гордости. Это были сберегательные книжки с фантастическими суммами. Суммы, конечно, не его, а флота российского.

В его лаборатории в КТИ шли уникальные эксперименты. Работали участки усталостных и модельных испытаний, «сухой бассейн», комплекс «Гидростенд», где натурные конструкции размером до 16 метров испытывались усилием до трех тысяч тонн. Общая направленность исследований – упреждать требования времени.

Сегодня открытия Архангородского не представляются техническим чудом. Но корабелы понимают, да и все должны понимать: не будь истоков – не было бы рек. В институте знают и ещё об одном его наследии, именуемом «принципы Архангородского».

Приведу те, что вошли в мою жизнь:

– успех надо считать явлением закономерным. Ошибки и неудачи брать только на себя;

– человеку надо помогать не тогда, когда он просит, а когда это необходимо. Только надо уметь, а вернее, иметь талант души, чтобы почувствовать этот момент – «когда»...

– все делимо. Молекулы на атомы и так далее. Делимо счастье и беда. Подлость – неделима. И не пытайтесь сочувствовать вершителю её!

Эти принципы – не плод гимнастики ума. Он подтверждал их повседневно.

«Вот папки, ящики писем учеников... Книги любимых писателей. Это моё богатство – этим горжусь. Да и есть портфель, который мне подарил отец, когда я стал инженером. Я с ним всю жизнь не расстаюсь. Там монограмма – отцовский завет: «И всегда, и прежде всего - будь человеком». Я хотел следовать этому. Я стараюсь...»

Как-то в беседе с Константином Паустовским Архангородский заметил о мемуарной литературе:

– По тому, какие черты отмечают авторы у тех, кого вспоминают, можно судить о них самих. Человек, оценивая других, оценивает и себя, не правда ли?

Мысль понравилась Паустовскому:

– Вы не представляете, какой это интересный инструмент для литературы! – сказал он.

Теперь этот «инструмент» можно применить к Архангородскому, читая его воспоминания о Шиманском: «Он жил в мире кораблестроения, он питался его соками, постоянно ощущая его пульс. И делал все, чтобы этот пульс был ритмичным, бесперебойным. Он создал свою оригинальную школу в строительной механике корабля...»

Очень точно характеризует его самого то, что он написал о своём учителе.

О себе при нашей последней встрече он сказал то, что далеко не каждый может сказать:

– Знаете, есть у Стефана Цвейга исторические миниатюры «Звёздные часы человечества». О знаменательных мгновениях, от которых зависит настоящее и будущее, мгновениях, редких в жизни человека, в ходе истории... В моей жизни, мне кажется, такие звёздные часы были...

Звёздные часы корабела

Последние новости